Медведь

Поначалу никакого страха мы не испытывали — ни я, ни товарищи мои. Страх появился потом.
Он нарастал постепенно, подспудно. Когда мы поняли, что всему случившемуся нет рационального объяснения. Когда стало ясно, что мы перешли какую-то зыбкую грань, которую переходить не стоило. Когда осознали, что надеяться на время бессмысленно: не уляжется ничего, не забудется, не утрясется.
Наоборот. С каждым годом тревога наша будет усиливаться.
Встречаясь, мы предпочитаем не говорить о том, что нам довелось увидеть. Мы всегда соблюдаем этот молчаливый уговор, потому что... Мы знаем — почему.
* * *
Осенью 2007 года мы с двумя товарищами и коллегами по работе, Виктором Харитоновым и Леней Бортником, выбрались поохотиться в места, о которых нам рассказал кто-то из приятелей. Дескать, от Москвы недалеко, а леса там глухие и дичь практически непуганая. Вокруг полно пустующих деревенских домов, и местное население только радо гостям, поскольку возможностей заработать там немного. Крестьяне живут, в основном, натуральным хозяйством, и продукты у них дешевы.
Поверив таким рекомендациям, мы оформили двухнедельные отпуска и прибыли в деревеньку на окраине Смоленской области, вблизи белорусской границы и крохотных, не отмеченных на карте притоков реки Угры.
Ржавый «пазик» — эти мастодонты, оказывается, все еще ползают по здешним дорогам — высадил нас под дождем у развилки. Водитель сказал, что обычно он подвозит пассажиров к самой деревне, но теперь... «Сами видите! Развезло. Сяду здесь на брюхо — кто вытаскивать станет?»
Он махнул нам, двери «пазика» закрылись, и маленький горбатый автобус, фырча мотором и шумно подгазовывая, уехал. А мы, взвалив на плечи рюкзаки и снаряжение, потопали по глинистым скользким берегам луж, вольготно раскинувшимся на дороге, к поселку. Мокрые опавшие листья, желтые и коричневые, сбитые в кучи, усеивали обочины.
Поселок выглядел уныло. Десяток угрюмых черных изб за покосившимися заборами и ни единой живой души на улицах. Ни собак, ни кошек, никакой живности. Даже в окна никто не выглянул, чтобы посмотреть, что за люди явились на ночь глядя в деревню.
Нам пришлось долго стучать в двери и окна «дома возле колодца, пятый, если считать от дороги» (именно так нам описали дом тети Даши, в котором мы предполагали найти ночлег, благодаря хлопотам приятеля и договоренности его с хозяйкой).
Наконец нам открыли. Мы ожидали увидеть какую-нибудь дряхлую старушенцию, но нам отворила дверь девушка, почти девчонка на вид — светленькая и тоненькая, как былинка в поле. Симпатичная. Я бы назвал ее даже красивой, если б не глаза. Таких испуганных, лихорадочно бегающих глаз у красивых женщин не бывает.
Вежливо поздоровавшись, Леонид спросил хозяйку.
— Я хозяйка, — прошептала девчонка, обшаривая наши лица взглядом. Леонид закашлялся.
— А нам сказали — дом тети Даши...
— Да. Это моя мама. Она умерла, — быстро сказала девушка, зябко передернув плечами.
— Простите. Мы не знали, — забормотал Леня, отступая на шаг. Мы с Виктором тоже буркнули что-то сочувственное и поглядели друг на друга: вот это номер!
— Когда же это случилось? Ведь мы звонили четыре дня назад.
— Позавчера.
— Простите, девушка, как вас зовут?
— Маша.
— Мария, вы нас извините, пожалуйста. Но мы договаривались с вашей мамой...
В другой ситуации Леня, скорее всего, не решился бы проявлять настойчивость. Но деваться нам было, по правде говоря, некуда. Автобус, которым мы приехали, шел последним по расписанию — общественный транспорт в здешней глуши нечасто случается. И если мы не найдем ночлега...
Девушка подумала, рассматривая нас в упор, покрутила тоненький хвостик недлинной косы и сказала:
— Да, я знаю. Ну раз так получилось... Проходите, пожалуйста. Я пущу вас во флигель. Только вы не шумите. У меня ребенок спит.
На мой взгляд, она сама была еще вполне ребенок, но, может быть, я ошибался в отношении ее возраста. Под вешалкой в прихожей я заметил детские сапожки. Судя по их размеру, ребенок у Марии был не грудничок — наверное, лет пяти-шести.
Девушка провела нас по коридору, разделяющему теплую и холодную половины избы, через заднее крыльцо к пристройке. Это был маленький сруб в два окна — небольшая комната, разделенная посередине русской печкой.
— Мама топила здесь, так что вы не замерзнете, — без улыбки сказала Мария. — Располагайтесь. Два места на полатях и вот тут диванчик.
Она отдернула занавеску справа и показала нам колченогий продавленный диван, застеленный сверху каким-то истертым ковриком.
— Белье и одеяла я сейчас принесу, а если хотите поужинать — есть горячая картошка и грибы.
— Были б вам очень признательны. — Виктор весь расцвел при упоминании о еде.
— Вы же на уток охотиться будете? — для чего-то уточнила Мария.
— На уток, — кивнул Леня.
— Больше... ни на кого?
— Да вы не волнуйтесь, Мария, мы не браконьеры! — уверил девушку Леня.
— Хорошо.
Она кивнула и уже повернулась, чтобы уйти, но я задержал ее вопросом:
— А есть кто-нибудь из местных охотников, кто подсказал бы нам... С кем тут можно поговорить?
Она посмотрела на меня исподлобья и нехотя ответила:
— У нас одни женщины тут. Еще с войны... Никого мужиков нет. Семьдесят лет прошло, а ничего не изменилось.
Повернулась и вышла, аккуратно притворив дверь. Мы изумленно молчали, глядя ей вслед.
— Интересно, — прервал паузу Виктор. — Если с войны... одни бабы, откуда ж у нее ребенок? Откуда она сама?..
Леня скинул на пол рюкзак, потянулся, распрямляя плечи.
— А ты подумай. Может, дотумкаешь, — сказал он и подмигнул мне. Виктор высоко поднял брови и ухмыльнулся.
* * *
Утром мы вышли в лес. Стоял густой туман. Поднявшееся на заре солнце пронизывало его золотистыми лучами, и сырая пелена его скоро сползла вниз, в овраги. Воздух был чист, свеж, и роса, покрывающая желтые перезрелые травы, казалась хрустальной. Мы отправились на озеро, ориентируясь по мелкомасштабной карте и рассказам своего приятеля.
Утки сидели на перламутровой глади озера совершенно спокойно, и нам сразу удалось подстрелить парочку. Потом Виктор бил вставших на крыло уток влет, но дробь из его плохо пристрелянного ружья летела не кучно, и больше в тот день ничего добыть нам не удалось.
Проголодавшись, уже за полдень мы вернулись в поселок. На единственной улочке по-прежнему никого не было, и только пухлый мальчуган лет пяти играл, бросая мячик в стену сарая, недалеко от колодца. Мы догадались, что это и есть сын Марии.
— Привет! А мама твоя где? — спросили мы, подходя к избе.
— Мама на ого-оде, — ответил мальчишка. Он нисколько не дичился нас и горящими от любопытства звериными глазенками разглядывал наши ружья.
— А мы вот ей дичи принесли! — сказал Виктор. — Как тебя зовут?
— Ки-юша, — почесывая ушибленную мячом коленку, ответил пацан.
— Кирюша, значит, ага. Утку тушеную любишь, Кирюша? Вот. Вечером будем утку трескать. — И Леня выложил на траву нашу не слишком богатую на тот день добычу: серую уточку и цветастого крупного селезня. — Смотри, какие красивые!
— Угу, — сказал парнишка. Присел на корточки и с восхищением развернул крыло селезня — изумрудные и синие перья блеснули на солнце. — А вы в сто-ожку пойдете?
— Чего-чего? Что-то не понял я тебя, брат. Какую старушку? — засмеялся Леня.
Кирюша перевел на него бархатные карие глаза.
— Не ста-ушку, а сто-ожку! Все охотники ходят в сто-ожку. Они там охотятся!
— Сторожку, — догадался я. — Чтобы охотиться там, верно?
Про охотничью сторожку за озером мне и приятель рассказывал.
— Нечего там делать, в этой сторожке. Она развалилась давно!
Мы и не заметили, как Мария приблизилась к нам. Она вышла из-за угла избы, отряхивая руки, измазанные в земле.
— А, Мария! Прекрасно выглядите сегодня.
Она действительно выглядела прекрасно: тонкие светлые волосы в солнечном свете казались серебряными, нежный розовый румянец проступил на бледных щеках. Но дежурные Ленины комплименты настолько не подходили к ее скромной естественной красоте, что и сам любезный кавалер выглядел из-за них глупо. По крайней мере, в этом были уверены мы с Виктором.
Мария согласилась ощипать и приготовить нам уток, и мы прекрасно поужинали в теплой дружеской обстановке, почти по-семейному.
Одно меня беспокоило: мы так никого и не увидели в поселке, кроме Марии и ее сына. Что было, конечно, странно.
Но еще более странными были сны, которые приснились мне на полатях печи, где мы по жребию устроились спать с Виктором.
Мне пригрезилось, что среди ночи дверь в избу отворилась, и в комнату вошел медведь. От него густо запахло зверем, мокрой шерстью и лесом. Тяжело ступая, он прошел на середину избы, встал на задние лапы, положил их на плечи Марии и, высунув язык, лизнул ее в щеку, как муж, который целует жену, вернувшись с работы.
— Ш-ш-ш! Они могут проснуться, — шепнула ему Мария.
Медведь обернулся и, увидев, что я лежу с открытыми глазами, зарычал.
* * *
На другой день охота не задалась. Для начала мы все трое проспали ранний подъем. Видно, кошмары мучили в эту ночь не одного меня. Из дома мы вышли не в пять, как рассчитывали, а в восемь часов. Зато повидали, наконец, и других обитателей угрюмой деревни. Все это были, действительно, женщины — старые, и молодые, и средних лет. Красивые и не очень, стройные и в теле. Но одно несомненное сходство между ними имелось: испуганные глаза, угрюмые и недоверчивые лица.
Пока мы шли по главной и единственной улочке, они провожали нас затравленными взглядами, стоя возле дверей продуктовой лавчонки. Женщины выстроились там в очередь, чтобы купить хлеб, который должны были подвезти с районной хлебопекарни именно сегодня.
Мы чувствовали себя неуютно под прицелом стольких глаз.
На озере уток мы не нашли. Вообще лес показался пустым. Живность успела попрятаться, пока мы без толку бродили по берегу, шурша камышами.
— А может, правда, сходить к той сторожке, о которой пацаненок говорил? — предложил Виктор, когда мы достигли околицы села. — Неспроста ж ее там рубили и ставили. Может, там места какие особенные? Заяц, например, водится или глухари?
Мы с Леней переглянулись и пожали плечами: в сторожку так в сторожку! Вернувшись уже знакомой дорогой до развилки, повернули не к озеру, а в овраг.
За оврагом начиналось поле, заросшее густо молодыми осинами.
Сторожка была где-то за ним. Мы решили обойти осиновую рощицу справа, но уперлись в непролазные кучи валежника. Тогда мы повернули назад и попытались миновать лесочек по левому краю, но там хлюпало болото, и мы не рискнули соваться в жирную, переполненную после дождей трясину.
— Да что мы крутимся тут? — возмутился Леня. — Вон же эта сторожка, я ее прямо отсюда вижу!
И он указал рукой на действительно маячившие сквозь листву и ветки молодых деревьев черные, обугленные стены заброшенной сторожки.
— И по-моему, там кто-то есть. Слышите? Ходит, бурчит? — навострив уши, сказал Леня.
Мы с Виктором прислушались.
— Это ветер листьями шуршит. Тебе почудилось.
Мы шагнули в лесок и двинулись сквозь ряды деревьев, под их шепот и шелест, разгребая ногами жухлую осеннюю траву. В лесочке пахло грибами и плесенью. Продираясь сквозь чащобу, мы довольно быстро потеряли направление.
Проплутав бездарно и бессмысленно почти час, мы вымотались, проголодались и смертельно возненавидели эту проклятую охотничью сторожку, которую нам так и не довелось отыскать.
Когда мы наконец-то выбрались на опушку, оказалось, что очутились мы в точности в том самом месте, откуда и входили в этот лес. Оно и хорошо, конечно, иначе мы бы совсем потерялись. Но, очутившись снова на той же тропинке, мы долго собственным глазам не верили: как так? Неужто опять здесь?
Но разбираться в этой загадке никому из нас уже не хотелось. Обсудив наскоро необычную ситуацию, решили поскорее отправиться домой.
К деревне подходили уже в сумерках.
И тут Виктор остановил нас.
Вскинув руку испуганным жестом, он прошипел:
— Стойте! Смотрите туда! Трава... Видите?
Мы с Леней замерли, вытаращив глаза. И тоже увидели: высокая трава у забора одной из крайних изб зашевелилась, и какая-то черная тень двинулась оттуда прямо на дорогу.
Темная горбатая спина, отрывистые неуклюжие движения...
— Медведь, — прошептал Леня.
Мы видели его вполне отчетливо. Зверь, потряхивая холкой и негромко фырча, бежал, загребая широкими лапами высохшую за день пыль, направляясь в поселок.
А ведь там одни женщины. Мария. Ее сынишка...
Мысль у всех нас троих сработала одинаково. Виктор вынул из кармана патроны и дрожащими руками принялся заряжать ружье.
— Давайте! Идем за ним. Надо ему помешать. Дойдет до колодца, дальше пустырь... Там и возьмем его сразу в три ствола. Хотя бы отпугнем, — приказал он нам. Мы с Леней молча согласились.
Медведь бежал уверенно, не оглядываясь. Он даже не нюхал воздух, как это обычно делают животные, оказываясь в незнакомом месте. Он шел напролом, без всякой опаски, чувствуя себя как дома рядом с человеческим жильем.
Мы боялись, чтобы он не свернул куда-нибудь по пути. Но он и не собирался. Он шел прямо... Прямо к избе Марии.
Когда мы это сообразили — Виктор поднял руку и вполголоса скомандовал нам:
— На счет «три»! Раз... Два... Т...
Он не успел выстрелить — Мария схватила его сзади за локоть и рванула ствол ружья вверх. Я слышал, как щелкнула осечка.
— Не надо! Вы что?! Вы же обещали!
Мы с Леней опустили ружья. Мария стояла перед нами растрепанная, с горящим от гнева лицом, и глаза ее сияли зло и отчаянно.
— Не троньте! И ты их не тронь!
К кому она обращалась? Я глянул — и обомлел. Как и оба моих товарища: в сером сумеречном свете на глухой стене сарая прорисовывался черный силуэт... человека. Это в него мы собирались стрелять только что?
В течение нескольких секунд мы видели его тень совершенно отчетливо. Потом зашуршал бурьян, и мы услышали, как зверь убегает сквозь заросли высохшей полыни и пижмы.
— Господи, спаси и помилуй, — пробормотал Леня, который до сих пор среди верующих себя не числил. Мария заплакала.
* * *
— Первый раз он появился здесь зимой сорок второго. В соседнем селе стояла расквартированная немецкая дивизия, а у нас этих фашистов в общем-то и не было. Но они приходили. Дважды. Первый раз, чтобы расстрелять всех, кто к советской власти имел отношение. Тогда они конюха-инвалида убили — он партийным числился. Второй раз явились на мотоциклах четверо, и продукты, какие у наших женщин еще оставались, хотели отобрать. Забирали все подчистую, не смотрели, что с детишками бабы. А как им после жить? Это ж голодная смерть! Тетя Нина Скворцова не захотела им своих коз отдать — они ее избили. Вошли в избу, все вверх дном перевернули, нашли самогон. Устроили себе праздник. Нину и дочку ее, Алену, заставили прислуживать, а сами напились, как черти. Пошли песни горланить... Аленка красивая была, они ей велели раздеться и так, голышом, перед ними плясать. Она, конечно, отказалась. Отбивалась от них, как могла. Мать за Аленку вступилась, так немцы обоих из автомата постреляли, весь двор кровью залили... И хотели уже в другой дом идти, продолжать свою гулянку... Тут он и вышел прямо на них. Явился из лесу — бока ободранные, худой. Сразу понятно — шатун. В берлогу не залег. Сам не спит и другим покою не даст. Немцы даже за оружие схватиться не успели — всех четверых разодрал медведь в клочья. Бабка моя у забора стояла и видела, как он уходил, — идет, а за ним кишки окровавленные волочатся чьи-то, к лапе прилипли. Морда от крови лоснится.
Бабка прям обмерла, думала — теперь и ей конец. Но нет. Ничего он ей не сделал. В тот раз...
То, что он не медведь, а оборотень, это только потом узнали... Когда у наших деревенских баб стали дети странные рождаться. Такие... со звериными повадками. Моя мама говорила, что он не виноват. Не по своей воле таким стал. Был же и он когда-то человеком. Молодым лейтенантиком после училища попал на фронт в самые первые дни войны. Полк его осенью сорок первого угодил в окружение, и он единственный из всей их команды выжил. Немцы гнали их, расстреливали с воздуха. Все побежали в лес. И он тоже. А там провалился в медвежью берлогу, и что-то случилось с ним... Только он не помнит ничего. Память отшибло. Знает только, что в берлоге той он был не один.
Ну вот так оно и получилось. Все время, пока война шла, Шатун нашу деревню от чужих оберегал. В старую охотничью сторожку бабы ему еду носили, прикармливали. Зимой-то и зверью в лесах голодно, а Шатун вроде и не совсем зверь.
Места у нас глухие, в стороне от дорог. Как только появлялся где незнакомец — приходил зверь и разбирался с ним прежде всех деревенских. Бывало и страшно. Если кто ему в чем не угодит... Наказывал и своих.
Но за всю войну ни один фашист до нашей деревни не добрался больше. А уже после войны... Пытались женщины от медведя избавиться. Но не смогли. По доброй воле он не уходил. Надеялись, что мужики с фронта домой вернутся, справятся. Но вернулись всего двое — Трофим Кудрявцев без ноги и Антип Захаров контуженый. И того, и другого медведь заломал. Чтоб и мысли не было ни у кого из-под его власти выйти.
Так и жили мы много лет. Некому стало со зверем воевать. А зачем? Мы же все тут одна семья. — Мария горько усмехнулась и вытерла лицо рукой, словно бы смахивая с него заботы и обиду.
— Знаете, почему деревня такая пустая? Все, кто у нас рождается, рано или поздно уходят к нему в лес. В здешних лесах много наших... Живем тут и не знаем, когда кровь оборотня в нас проснется. Только одно знаем наверняка: что проснется. И тогда мы уйдем в лес и уже обратно не вернемся...
Так и мать моя ушла. И мы с Кирюшкой когда-нибудь уйдем... Наверное, нам плохо с людьми. Я ведь что хотела? Надеялась — может, найдется человек... Заберет нас отсюда.
Она подняла голову и, выдавив жалкую, кривоватую улыбку, посмотрела на нас мокрыми от слез глазами. Тоска глядела оттуда — по-звериному бессмысленная тоска.
Я вздрогнул. Друзья мои замерли в неловком молчании. Вряд ли существует на земле кто-то или что-то, способное изменить судьбу этой женщины.
* * *
В ту ночь мы просидели за разговорами до первых петухов. А наутро решили, что не станем дожидаться конца отпуска. Собрались и покинули деревню.
Никогда в жизни не чувствовал я себя столь паршиво — трусом и предателем.
Перед уходом выгреб из карманов всю наличность, сколько было, и оставил все деньги Марии. Для Кирюшки. А вдруг ему все-таки повезет, и он вырастет нормальным человеком? Может, хотя бы он не сделается зверем?
Надежды на это немного. Но она есть.
Сколько времени уже прошло... Все эти годы я старался забыть о тех, кого оставил в той глухой деревне под Смоленском. Марию забыть, Кирюшку. И мои друзья тоже старались.
Но, судя по тому, как они смотрят на меня иногда, у них тоже ни черта не вышло. Мне кажется, скоро настанет день — и мы все трое захотим вернуться. Увидеть снова своими глазами тот лес и тех странных людей. Почему-то я уверен, что этот день придет. Наверняка.