Морок-Пряха

(Голос становится низким, дрожит, слова немного торопливы, будто говорящий то и дело оборачивается на дверь)

Ты не поверишь. Ты мне точно не поверишь, но это было. Со мной. Я сам там почти был, вернее, мои старики оттуда, с севера, и дед мой... он это видел.

Это было в конце восьмидесятых, кажется. Дед мой, Михаил, он тогда еще крепкий был, на лесозаготовках работал. Повезли их бригадой в один район, очень глухой. Заблудились их водилы, карты старые, компас барахлил от какой-то руды в земле. Свернули не туда, в итоге уперлись в непролазную грязь, дорогу размыло. Решили пешком искать хоть какое-то жилье, помощь.

Шли часа два, уже смеркаться начало. Тайга густая, мрачная. И вдруг — запах. Сладковатый, прелый, как от мокрой овечьей шерсти. Противный до тошноты. Идут дальше, а этот запах все сильнее. Вышли на поляну, а там болото такое, странное: вода не черная, а серая, мутная, и по краям не мох, а какая-то слипшаяся, свалявшаяся дрянь, будто гигантскую шерсть в грязи вымазали. **Шерстяное Болото**. Это оно и было.

А за болотом — деревенька. Избенки покосившиеся, но дым из труб идет. Обрадовались мужики, пошли к первой же избе. Заходят, а там... тихо. Не просто тихо, а глухо, будто в вату уши заткнули. И тепло, жарко даже, печь топится. А на лавках вдоль стен... сидят люди. Или то, что людими было.

Они не шевелятся. Не смотрят. Просто сидят. И все они... обвязаны.

Не по-человечески. С ног до головы. Старые, грязные, в засаленных узорах свитера, шапки, шарфы. Лиц не видно, только дыры для глаз, и то не у всех. А из-под свитеров на руках — пальцы, тоже в каких-то вязаных наперстках-перчатках, сросшиеся с тканью. И они все держат в этих руках спицы. Деревянные, толстые. И просто сидят, не двигаясь. Будто куклы.

Дед мой говорил, что мороз по коже у него тогда был не от холода, а от этого зрекалища. Жуть беретная.

А из-за печки вышла Она. Высокая, худая, как жердь. В длинном-длинном платье, которое оказалось не платьем, а одним большим, бесконечным свитером, до пола, с рукавами, скрывающими кисти. На лице — вязаная маска с прорезью для одного глаза. Второй глаз был закрыт намертво стежками. А в руках — мотки пряжи. Не обычной. Она что-то беззвучно шептала, и ее пальцы, длинные, костлявые, двигались с нечеловеческой скоростью, спицы стучали тихо, как костяные палочки.

Она посмотрела на них этим одним глазом. И дед сказал, что взгляд был пустой, как у мертвой рыбы, но в то же время пронизывающий до костей. Не сказала ни слова, просто кивнула на пустое место на лавке. Мол, садитесь. Присоединяйтесь. Будете с нами. Навсегда.

Ребята деда, здоровенные мужики, опрометью кинулись бежать. Он сам последним выскакивал, и краем глаза увидел, как один из этих... обвязанных... медленно, с сухим скрипом, повернул голову в его сторону. И из-под шапки на него уставилось не глазное яблоко, а спутанный клубок серой шерсти.

Они бежали, не разбирая дороги, слыша за спиной тот мерзкий, чавкающий звук мокрой пряжи, волочащейся по земле. И казалось, что болото вокруг шевелится, тянется за ними этими шерстяными щупальцами.

Чудом выбежали на ту же дорогу, вскоре нашли машины. Больше в тот район никто не ездил. Дед до конца дней своих спать не мог спокойно, говорил, что ему снится стук спиц и этот сладковатый запах мокрой шерсти. Говорил, что она не просто вяжет одежду. Она вяжет души. Привязывает их к месту, к болоту, плетет из них свою жуткую семью, которая уже и не живая, и не мертвая.

Так что если ты вдруг окажешься в северных лесах и почувствуешь запах гнилой шерсти — беги. Не оглядывайся. И не слушай тихий стук за спиной. Это **Морок-Пряха** вышла на охоту. И у нее для тебя уже готов новый моток.