Полина

… Как же здесь хорошо летом.
За долгое время, проведённое тут, я, наконец, позволил себе закрыть глаза и расслабиться, вслушиваясь в окружавшую меня тишину. Но это была не та тишина, как если бы в этих местах не было ни единой души. Это — особая, летняя тишина. Она с нежностью окружает тебя тёплой лаской и заботой, стремится сделать так, чтобы тебе было хорошо. Как любящая мать, она абстрагирует от внешних раздражителей, оставляя тебя наедине с самим собой. А это, порой, просто необходимо.
Каждому человеку нужно подумать. Найти время, найти силы. Иногда даже сдержать выступающие слёзы. Нужно подумать, чтобы уйти от проблем или решить проблемы. Простить человека, причинившего зло тебе, простить самого себя. В таких местах как это можно подумать о только что содеянном, о прошлом, или же о том, что случится с тобой в будущем. Ближайшем или же далёком. Тишина и одиночество помогают сдвинуться с мёртвой точки. Но только если человек сам хочет этого. Иногда мне кажется, что в противном случае человек сходит с ума.
Шумевший в листве деревьев ветер приятно щекотал лицо и изрядно вспотевшую шею. Кроны надо мной негромко шелестели, перешёптывались, словно были живыми и также имели свои проблемы. Ну и пусть. Я не буду подслушивать. Мне есть над чем подумать, я не зря пришёл сюда.
Старое, принадлежащее посёлку, заброшенное кладбище находится километрах в шести до ближайшего населённого пункта.
Кладбище сейчас выглядело прескверно. Холмистое, неровное, испещрённое овражками и канавами, заполненными мутной, чёрной водой, подёрнутой ряской, оно не было похоже ни на какое другое кладбище, которое я видел в своей жизни. Не наблюдалось ровных и аккуратных дорожек, аллеек с посаженными деревьями. Ёлки и ели, берёзы и липы, ивы — всё это росло тут как попало. Среди стволов деревьев, в низинах, виднелись древние могилы.
Чугунные оградки, местами проржавевшие, местами — скрывшиеся подо мхом. Проглоченные землёй редкие надгробные плиты. Тоскливо скособоченные деревянные кресты, сделанные когда-то давно руками рабочего простого люда из посёлка. На немногих крестах - полуистёртые чёрно-белые фотографии, с которых мёртвым взглядом перед собой взирали лица красивых и молодых мужчин и женщин; горделивых бабушек и дедушек, улыбавшихся в кадр. На одной из овальных фотокарточек я увидел, как немолодая женщина лет семидесяти, с лицом в морщинах, с задумчивой полуулыбкой смотрит мимо объектива, в эту невидимую для меня даль...
Особенно больно приходить сюда и смотреть на фотографии детей. На их наивных лицах всегда играла улыбка. Приходя сюда, я не подходил ближе, не читал годы жизни на крестах. Я, хоть и не знаком с этими людьми, всё равно пожалею их. А уж цифры «1996-2001», красноречиво высеченные на надгробиях, и вовсе вгоняли в непроизвольную дрожь.
Но всё это заросло мерзкими зарослями бурьяна, сорняком, лопухами и цветками ромашки, одуванчиков и фиолетовой кашицы, скрывшими под собой не только редкие тропинки, но и некоторую часть истории здешних мест.
Большинство крестов были пустыми. Они с грустью выглядывали из-за толстых стволов деревьев, из-за холмиков, из рытвин и оврагов. Казалось, всё сейчас обратило свой взгляд на единственного живого человека с печальным лицом и со слезами на глазах, пришедшего сюда около часа назад, и похоронившего маленькую девочку пятнадцати лет.
Где-то далеко отсюда проехал по шоссе грузовик. Проехал, и стих, уступая место крикам горластой чайки, пролетевшей над головой. Рядом залив или море, я не помнил точно.
Полина. Её звали Полина.
Я закусил нижнюю губу, сдерживая наступающие слёзы и тугой ком, вставший поперёк горла. Пальцы на грязных руках сжались в кулаки, затряслись, а я продолжал глядеть в пустоту перед собой, до крови терзая губы зубами.
Я отчётливо помнил, как положил её маленькое, почти невесомое тельце в специально сколоченный деревянный ящик и почти сразу, стараясь не глядеть, засыпал землёй. Затем я долго стоял на коленях перед могилой, рыдал, кричал и царапал лицо грязными ногтями. Мне хотелось вернуть всё назад, но кладбище оставалось немо к моим молитвам. Оно лишь дало мне тишину и одиночество, чтобы я мог сидеть и думать.
Смогу ли я простить себя?
На синем небе появились первые облака. Сияющие белизной, бесформенные и клочковатые, они плыли куда-то по своим делам, совершенно не обращая внимания на убитого горем человека. Человека, в детстве поддававшемуся унижению со стороны родных и близких.
Не знаю, почему я вспомнил именно это. Жалкое оправдание своих слёз? Возможно.
Я отчётливо мог выудить из памяти крики моей матери, удары ремнём по лицу, по спине, по животу и горлу. Мог вспомнить себя, задыхающегося, запершегося на щеколду в туалете. Мать изо всех сил колотит по двери с той стороны, кричит, чтобы я открыл её. А я, заливаясь слезами, затыкаю уши ладонями, зажмуриваюсь. Изо всех сил, стараясь не слышать, не видеть и молчать.
Смогу.
Я смогу себя простить. А смогу простить её? Старую, пьющую суку с рыжими, кудрявыми волосами, спадающими на плечи? Всё время разгуливающую по квартире в своём дурацком халатике в цветочек, от которого пахло потом и алкоголем?
Смогу. Она умерла десять лет назад, и далеко не своей смертью.
Я вздрогнул.
Мне нужно ещё раз увидеть Полину. Последний раз перед тем, как я покину это место с тоской в душе. Тоской, которая будет подтачивать моё сердце и разум до конца моей жизни.
Тяжело поднявшись на ноги, и, пошатываясь, я побрёл к месту захоронения. По пути я опирался на холодные оградки, невольно проводил ладонями по покосившимся, деревянным крестам, и совершенно не глядел под ноги. Под ботинками — мох и мягкая трава. Местами она высокая и достаёт до коленей.
Такая малютка. Я вновь вспомнил образ Полины. В этом месяце ей исполнилось пятнадцать. Я узнал это по паспорту, который девочка взяла с собой. Я даже вспомнил её маленькую фотографию, с которой на меня глядели беззаботные, весёлые глаза зелёного цвета, сидящие на округлом личике с приплюснутым носиком и тонкими, алыми губами. А волосы… Русого цвета, длинные. В реальности она почти такая же… Волосы, конечно, перекрашены в рыжий. Улыбчивая, весёлая. Полина всё время смеялась, рассказывала про свою семью. Она одна в семье, у неё папа и мама. Частная школа в городе за посёлком, свой дом, друзья, отличные оценки. Несмотря на летнюю погоду, Полина одета в кремового цвета лёгкую шапочку, зелёную — под цвет прекрасных глаз — куртку, синие бриджи и стоптанные красные кеды.
И внешности Полина была симпатичная. Даже опуская цыплячью шею, худые руки с фенечками, и костлявые ноги. Лицом она вышла, как сама рассказывала, в маму. Красивая, наверное, у неё мама…
Под травой, сквозь которую я шагал — уже заметно уверенней — не видно тропы. Я ступал прямо по мертвецам.
На крестах, мимо которых я шёл, почти нет фотографий. Эти могилы для меня всё равно безлики.
Но вот моя — имела личность. Её сделал я. Тщательно и с любовью я выкапывал прямоугольную яму, делал гробик.
На глазах снова выступили слёзы, стоило мне войти под сень деревьев, где было захоронение. Мир вокруг стал значительно темнее — плотно переплетающиеся друг с другом ветви больше не пропускали лучи солнца. Казалось также, они перестали даже пропускать звук — теперь я слушал лишь шелест раздвигаемой мною травы и похрустывание сухих веточек под ногами.
Пройдя ещё немного, в сторону ветвистого дуба, я увидел небольшую полянку с примятыми кустами, низенький холмик, а также сваленную в кучу одежду: зелёную курточку, кеды и синие бриджи.
Я задышал чаще, к горлу вновь подкатил тугой ком, и слёз теперь я не сдерживал — они ручьём стекали по щекам, струились к подбородку и скапливались на шее.
В голове заворочались воспоминания последних двух часов.
По телу разливалось приятное возбуждение — я даже с удовольствием опустил руку ниже и растёр паховую область.
Появилось также и желание.
Желание вновь овладеть, терзать и бить. Жестоко входить в узкое отверстие и остервенело наносить удар за ударом по детскому лицу, заливавшемуся слезами и кровью.
Да.
Лопату я закинул далеко в кусты. А вот каждый элемент одежды понюхал. Абсолютно вся она всё ещё носила её запах. Аромат тела, пота и дешёвых духов.
Я старался не смотреть на свежезакопанную могилу. Наверное, боялся чего-то. Ведь Полина ещё жива. И уже обнаружила себя в темноте, в деревянном ящике.
Словно в подсознании, я услышал далёкий, детский плач, похожий на поскуливание побитой собаки, а затем душераздирающий, полный страха и отчаяния, крик.
И улыбнулся.
Я смогу себя простить. Это не первая жертва, но, кажется, последняя. Я уже слышу, как ломаются кусты где-то позади. Я слышу это, сквозь негромкий стук о крышку сколоченного гроба. Этот стук раздаётся на глубине двух метров под землёй. Удивительно, что Полина ещё находила в себе силы.

- Стоять! Поднять руки, медленно обернуться! - голос позади разрушил летнюю тишину.
Спокойствие куда-то ушло. На смену пришла безмятежность и индифферентность к происходящему. Когда-нибудь это должно было произойти.
- Медленней! Или мы откроем огонь!
Быть может, лет семь назад, когда пропала первая девчонка. Первая из тридцати. Тридцать тел, закопанных в этом кладбище неофициально.
Я обернулся. Медленно, с достоинством, которое мне никогда не было присуще.
- Не двигаться, твою мать!
Двое в штатском, вооружены. С боков заходят люди в камуфляжах.
Я поднимаю руки, улыбаясь чему-то своему. Я смог себя простить. А смогут ли они?
Резко опустив руки, я делаю два шага в сторону людей в штатском. Они что-то кричат, и сразу в грудь мне попадает тяжёлый камень. Я понимаю, что это пуля. Я даже чувствую кислый аромат поровых газов. Зная, что делаю, я забрасываю руку во внутренний карман джинсовой куртки. И тут же что-то толкает меня в спину.
Боль пришла внезапно. Обрушилась на меня всесокрушающим потоком, гася сознание.
Последнее, что я видел, как человек в камуфляже двинулся в сторону могилы.
Копать без лопаты, утерянной в кустах, он будет долго.