Призрак куклы

Случилось ужасное происшествие, и первоклассная обслуга дома Крэнстонов в один миг прекратила работать и замерла на месте. Дворецкий только что вернулся из отпуска, где превосходно провел свой досуг. Два камердинера одновременно появились из своих противоположно стоящих комнат. На парадной лестнице как раз находились няни, но лучше всех видела происшедшее миссис Прингл, которая стояла прямо на лестничной площадке. Миссис Прингл была экономкой.

Что касается старшей няни, ее помощницы и няни-горничной, их чувства не поддаются описанию. Старшая няня пустым взглядом смотрела перед собой, положив руку на полированные мраморные перила. Ее помощница недвижно стояла, бледная, прислонившись к полированной мраморной стене, а горничная опустилась на ступени прямо перед краем бархатного ковра, заливаясь слезами.

Госпожа Гвендолен Ланкастер-Дуглас-Скруп, младшая дочь девятого герцога Крэнстона, шести лет и трех месяцев, сидела совсем одна на третьей ступени парадной лестницы дома Крэнстонов.


— Ой! — воскликнул дворецкий, прежде чем исчезнуть снова.

— Ах! — отозвались камердинеры из комнат и тоже удалились.

— Это всего лишь кукла, — в голосе миссис Прингл отчетливо был слышен презрительный тон.

Младшая няня услышала ее. Затем три няни собрались вокруг госпожи Гвендолен и поглаживали ее, угощая вредными вещицами из своих карманов. Они поспешили вывести ее из дома Крэнстонов, чтобы не стало известно, что они позволили госпоже повалиться на парадную лестницу с куклой в руках. Кукла была совсем сломана, ее несла горничная, а осколки завернули в маленькую накидку госпожи Гвендолен. Они были неподалеку от Гайд-парка и, добравшись до укромного местечка, смогли убедиться, что у госпожи нет синяков, ведь ковер был очень толстый и мягкий, а материал, лежавший под ним, еще больше смягчал его.

Госпожа Гвендолен время от времени кричала, но не плакала. Крик она подняла лишь для того чтобы няня разрешила ей самой спуститься по лестнице, зажав под одной рукой Нину, куклу, а другой — придерживаясь за перила, и ступила на полированные мраморные ступени за краем ковра. Потом она упала, и с Ниной приключилось несчастье.

Когда нянечки полностью убедились в том, что она не поранилась, они развернули куклу и осмотрели ее. Это была очень красивая, огромная кукла. У нее были настоящие светлые волосы и веки, которые могли открывать и закрывать взрослые темные глаза. Если пошевелить ее правой рукой вверх и вниз, она говорила «Па-па», а пошевелить левой — «Ма-ма». Звучала она очень отчетливо.

— Я услышала, как она сказала «Па», когда падала, — проговорила младшая няня. — А должна была сказать «Па-па».

— Это потому что ее рука двинулась вверх, когда она ударилась о ступеньку, — сказала старшая няня. — Она скажет второе «Па», когда я опущу ее.

— Па, — сказала Нина, когда ее правую руку опустили вниз. Когда она говорила, ее лицо было в трещинах, и ужасный порез тянулся от верхнего края лба через нос к маленькому гофрированному воротнику бледно-зеленого шелкового платья матушки Хаббард — оттуда выпали два небольших треугольных куска фарфора.

— Полагаю, это чудо, что она, такая разбитая, вообще может говорить, — сказала младшая няня.

— Вам придется отнести ее к мистеру Пюклеру, — сказала старшая. — Это недалеко, и вам лучше пойти прямо сейчас.

Госпожа Гвендолен была занята копанием ямы в земле с помощью маленькой лопатки и не обращала внимания на нянек.

— Что вы делаете? — поинтересовалась горничная, глядя на нее.

— Нина умерла, и я копаю ей могилу, — задумчиво ответила ее светлость.

— О, она вернется к жизни, — сказала горничная.

Младшая няня опять завернула Нину и ушла. К счастью, добрый солдат с очень длинными ногами и очень маленькой фуражкой оказался рядом и, поскольку заняться ему было нечем, предложил доставить в сохранности младшую няню к мистеру Пюклеру и обратно.

Мистер Бернард Пюклер и его маленькая дочь жили в небольшом домике в небольшом переулке, который уводил с тихой улицы неподалеку от Белгрейв-сквер. Это был известный кукольный мастер, проводивший свою обширную практику в наиболее аристократическом квартале. Он ремонтировал куклы всех размеров и возрастов, кукол-мальчиков и кукол-девочек, детских кукол в длинных одеждах и взрослых кукол в модных платьях. Он чинил говорящих и немых кукол, таких, которые закрывают глаза, если их положить, и тех, чьи глаза закрываются с помощью таинственных нитей. Его дочь Эльза была всего двенадцати лет, но уже умела штопать кукольную одежду и делать им прически, а это труднее, чем вы можете подумать, пусть куклы и сидят смирно, пока их причесывают.

Мистер Пюклер по происхождению был немцем, но растворил свою национальную принадлежность в океане Лондона много лет тому назад, как и великое множество иностранцев. Тем не менее, у него все еще были один или два друга-немца, которые приходили в субботние вечера покурить с ним и поиграть в пикет или скат на фартинги . Они звали его «герр доктор», что казалось мистеру Пюклеру весьма приятным.

Выглядел он старше своего возраста оттого, что борода его была довольно длинной и неровной, волосы — седыми и тонкими, и носил он роговые очки. Что касается Эльзы, это было худенькое и бледное дитя, очень тихое и аккуратное, с темными глазами и заплетенными каштановыми волосами, перевязанными черной лентой. Она штопала кукольную одежду и относила кукол обратно в их дома, когда они были починены.

Дом хоть и был мал, но для двух людей, что жили в нем, он был слишком велик. В нем имелась небольшая гостиная с видом на улицу, три комнаты наверху и мастерская в задней его части. Впрочем, отец с дочерью большую часть времени проводили в мастерской, потому что в основном работали даже по вечерам.

Мистер Пюклер положил Нину на стол и долго осматривал ее до тех пор, пока слезы не начали заполнять его глаза за очками в роговой оправе. Он был очень чутким человеком, нередко влюблявшимся в куклы, которые чинил, и ему было трудно расставаться с ними после того, как те в течение нескольких дней улыбались ему. Для него это были настоящие люди, с собственным характером, мыслями и чувствами, и он был очень ласков с ними. Но некоторые с самого начала особенно его притягивали, а когда попадали изувеченными и поврежденными, их состояние казалось столь жалостным, что наворачивались слезы. Вам следует помнить, что он прожил среди кукол значительную часть своей жизни и понимал их.

— Откуда тебе знать, что они ничего не чувствуют? — твердил он Эльзе. — Тебе следует быть мягче с ними. Тебе ничего не стоит быть доброй к малым созданиям, а для них, быть может, это имеет значение.

И Эльза, будучи ребенком, понимала его и знала, что значила для него больше, чем все куклы.

Он с первого взгляда влюбился в Нину, возможно потому, что ее прекрасные карие глаза чем-то напоминали глаза Эльзы, а Эльзу он любил сильнее всех, всем своим сердцем. И кроме того, произошедшее с ней было очень печальным.

Нина недолго прожила на свете. Цвет ее лица был идеален, волосы — где нужно были гладкими, где нужно — кудрявыми, а ее шелковая одежда была совершенно новой. Но на лице у нее был страшный порез, будто от удара саблей, глубокий и темный внутри, но чистый и острый по краям. Когда он нежно прижал ее голову, чтобы закрыть зияющую рану, края издали тонкий скрежещущий звук, который больно было слышать, а веки темных глаз колыхались и дрожали, словно Нина ужасно страдала.

— Бедняжка Нина! — горестно воскликнул он. — Я не причиню тебе боли, но тебе понадобится немало времени, чтобы окрепнуть.

Он всегда узнавал имена поломанных кукол, которых ему приносили. Когда люди знали, как их называли дети, они ему говорили. Имя Нина полюбилось ему. Она всецело и всемерно нравилась мистеру Пюклеру, больше всех прочих кукол, которых он повидал за многие годы; он чувствовал, как его притягивает к ней. Он решил сделать ее идеально сильной и крепкой, независимо от того, сколького труда это будет ему стоить.

Мистер Пюклер медленно, но упорно работал, в то время как Эльза наблюдала за ним. Она ничего не могла сделать для бедной Нины, чья одежда не нуждалась в починке. Чем дольше кукольный мастер работал, тем сильнее влюблялся в светлые волосы и прекрасные карие стеклянные глаза. Иногда он забывал обо всех других куклах, ожидающих ремонта, лежа бок о бок на полке, и часами сидел, вглядываясь в лицо Нины, истощая всю свою искусность ради нового изобретения, с помощью которого удалось бы скрыть даже самый крошечный след страшного происшествия.

В конце концов она была удивительно отремонтирована. Даже ему самому пришлось это признать. Все условия были самыми благоприятными для исцеления: смесь прекрасно затвердела с первой пробы, а погода была превосходной и сухой, что имеет большое значение для кукольной больницы. Но шрам — тончайшая линия поперек лица, опускающаяся справа налево — все еще был виден его острому зрению.

Наконец он понял, что не может сделать больше, да и младшая няня уже дважды приходила узнать, не завершена ли работа, как она грубо выражалась.

— Нина еще недостаточно окрепла, — каждый раз отвечал мистер Пюклер, так как не мог решиться на расставание.
Вот и теперь он сидел перед квадратным столом, за которым работал. Нина в последний раз лежала перед ним рядом с большой коричневой картонной коробкой. Будто ее гроб, она лежит рядом и ждет ее, думал он. От мысли, что Нину придется положить туда, покрыть оберточной бумагой ее милое личико, закрыть крышкой и завязать веревками, его взгляд тускнел, и он прослезился. Никогда больше ему не заглянуть в стеклянные глубины ее прекрасных карих глаз, не слышать, как тихий деревянный голосок скажет «Па-па» и «Ма-ма». Это были мучительные минуты.

В тщетной надежде продлить время до расставания он взял маленькие липкие бутылочки со смесями, клеем, смолой и краской, глядя на каждую по очереди, а затем на лицо Нины. И все его маленькие инструменты лежали там, аккуратно выстроенные в ряд, но он знал, что не может снова использовать их на ней. Наконец Нина достаточно окрепла и в стране, где не было бы безжалостных детей, причиняющих ей боль, могла бы прожить сотню лет с одной лишь едва различимой линией поперек лица, чтобы рассказать об ужасе, случившемся с ней на мраморных ступенях дома Крэнстонов.

Внезапно сердце мистера Пюклера переполнилось, он резко поднялся с места и отвернулся.

— Эльза, — нетвердо проговорил он, — ты должна сделать это ради меня. Я не могу вынести того, как она ляжет в коробку.

Затем он отошел и, отвернувшись, встал у окна, пока Эльза делала то, на что его сердце не было способно.

— Все? — не поворачиваясь, спросил он. — Тогда убери ее, моя милая. Надень шляпку и быстренько отнеси в дом Крэнстонов. Я повернусь обратно, когда ты уйдешь.

Эльза привыкла к чудаковатому отношению отца к куклам, и хотя никогда не видела, чтобы он был так тронут из-за расставания, ее это не удивило.

— Возвращайся поскорее, — сказал он, услышав, как она сдвинула засов. — Уже становится поздно. Мне не следовало бы отправлять тебя в такое время. Но я больше не могу ждать.

Когда Эльза вышла, он отошел от окна и снова сел за стол, ожидая, когда дитя возвратится. Он коснулся места, где лежала Нина, очень нежно, и вспоминал окрашенное мягким розовым цветом лицо, стеклянные глаза и локоны светлых волос до тех пор, пока они едва не привиделись ему.

Вечера были длинными, как бывает поздней весной, но вскоре начало темнеть, а Эльза никак не возвращалась. Ее не было полтора часа, намного дольше, чем он полагал, ведь от Белгрейв-сквер до дома Крэнстонов было всего полмили. Он подумал, что девочке, возможно, пришлось ожидать в доме, но когда сгустились сумерки, его беспокойство возросло, и он стал ходить взад-вперед по тусклой мастерской, думая более не о Нине, а об Эльзе, его собственном живом ребенке, которого он так любил.

Не поддающееся описанию тревожное чувство постепенно овладело им, озноб и слабое шевеление в его тонких волосах смешивалось с желанием быть с кем угодно, но только не наедине с собой. Так рождался страх.

Он с сильным немецким акцентом твердил себе, что был глупым стариком и начал на ощупь искать в сумерках спички. Он знал, где они должны были лежать, ведь он всегда хранил их в одном месте, возле маленькой жестяной коробочки с сургучом разных цветов, который применял для некоторых работ. Но почему-то ему не удавалось отыскать спички во мраке.

Он был уверен, что с Эльзой что-то случилось. По мере того, как рос страх, он полагал, что смог бы его подавить, если бы отыскал свет и узнал который час. Он вновь называл себя глупым стариком и вздрагивал от собственного голоса в темноте. Найти спички не получалось.

Окно было серым. Он думал, что все еще мог бы разглядеть который час, если подойти к нему ближе. Позже он мог бы сходить за спичками в чулан. Он отошел от стола, чтобы стулья не попадались на пути, и двинулся по деревянному полу.

Мистер Пюклер остановился. Что-то следовало за ним в темноте. Послышалось, будто крошечные ножки тихо семенили по доскам. Он остановился и прислушался, корни волос покалывало. Ничего не было слышно. Он, как и думал, был просто глупым стариком. Затем он сделал еще два шага и вновь ясно услышал тихое шуршание. Повернувшись спиной к окну, он так сильно прижался к раме, что затрещало стекло, и его обступил мрак. Вокруг было тихо и, как обычно, пахло клеем, смесями и древесными опилками.

— Это ты, Эльза? — спросил он и удивился страху в своем голосе.
Ответа из комнаты не последовало, и он поднял часы и попытался различить на них время. Были серые сумерки, но не сплошная темнота. Насколько он смог разглядеть, было не более двух-трех минут одиннадцатого. Он был один уже долгое время, потрясенный и испуганный за Эльзу, оказавшуюся на улицах Лондона в такой поздний час. Он бросился поперек комнаты к двери и, пока возился с засовом, четко расслышал, что маленькие ножки ринулись за ним.

— Мыши! — обессилено вскрикнул он, как только открыл дверь. Он быстро затворил ее за собой, ощутив, как по спине пробежал холодок. Проход был совсем темным, но он нашел шляпу и через мгновение вышел в переулок, дыша более свободно, и поразился, сколько еще света оставалось под открытым небом. Он мог ясно разглядеть тротуар под ногами и улицу, на которую выводил переулок, вдали мог расслышать смех и крики детей, играющих на свежем воздухе. Он удивлялся, каким нервным чувствовал себя, и на миг подумал вернуться в дом и спокойно дождаться Эльзу, но тут же почувствовал тот нервозный страх, снова захватывающий его. В любом случае лучше было пройтись к дому Крэнстонов и спросить у прислуги о ребенке. Может быть, она приглянулась одной из женщин, и та сейчас угощает ее чаем с пирожными.

Он быстро дошел до Белгрейв-сквер, затем поднялся по широким улицам, по дороге прислушиваясь — когда не было никаких других звуков — к тем крошечным шажкам. Но он ничего не слышал и смеялся над самим собой, когда позвонил в колокольчик для прислуги в большом доме. Разумеется, ребенок должен был быть там.

Человек, открывший дверь, был лицом низшего положения, и хотя это был черный ход, вел он себя так, словно это была парадная дверь, и надменно смотрел на мистера Пюклера под ярким светом.

— Никакой маленькой девочки не видели, — сказал он и добавил, что ему ничего неизвестно о куклах.

— Это моя маленькая дочь, — дрожа, проговорил мистер Пюклер, от чего вся его тревога возвращалась в десятикратном размере, — и я боюсь, что с ней что-то случилось.

Человек низшего положения грубо ответил, что «с ней ничего не могло случиться в этом доме, потому что ее здесь и не было». Мистер Пюклер вынужден был сообщить, что человек должен был это знать, и в его обязанностях было следить за дверью и впускать людей, но, тем не менее, он желал повидать младшую няню, с которой был знаком. Но человек был грубее прежнего и захлопнул дверь перед его носом.

Когда кукольный мастер оказался один на улице, он облокотился на перила оттого, что чувствовал себя раскалывающимся напополам посередине позвоночника — прямо как сломанная кукла.

Теперь он понимал, что должен что-то делать, чтобы отыскать Эльзу, и это придавало ему сил. Он начал идти по улицам так быстро, как только мог, по каждой большой и малой дороге, по которой могла пойти его маленькая дочь по его поручению. Он также тщетно спросил нескольких полисменов, не видели ли они ее. Большинство из них отвечали любезно, видя, что он трезвый, здравомыслящий мужчина, к тому же у некоторых из них были свои дочери.

Был час ночи, когда он добрался до собственной двери, измученный, отчаявшийся и убитый горем. Когда он повернул ключ в замке, его сердце замерло, ведь он понимал, что не спит и не видит сны. Он в самом деле слышал мелкие шажки, семенящие по дому через коридор к нему навстречу. Но он был слишком опечален, чтобы испугаться еще сильнее, и страдал от постоянной тупой боли в сердце, проходившей через все тело при каждом ударе пульса. Он грустно вошел вовнутрь, в темноте повесил шляпу, нашел спички и подсвечник на своем месте в углу чулана.

Мистер Пюклер был настолько изнурен и истощен, что сел на стул перед рабочим столом и почти потерял сознание; его лицо упало на сложенные руки. Рядом во все еще теплом воздухе ровно горела одинокая свеча со слабым огоньком.

— Эльза! Эльза! — стонал он над своими желтыми кулаками. Это было все, что он мог сказать, но и это не принесло никакого облегчения. Само звучание ее имени, наоборот, отдавалось новой острой болью, пронзающей его уши, голову и саму душу. Всякий раз, повторяя имя дочери, он подразумевал, что маленькая Эльза умерла где-то на темных улицах Лондона.

Ему было так ужасно больно, что он не почувствовал, как что-то осторожно потянуло полы его старого пальто, так осторожно, что это было похоже на покусывание крохотной мыши. Заметь он это, ему могло показаться, что это действительно была мышь.

— Эльза! Эльза! — вздыхал он над своими руками. Затем прохладное дыхание всколыхнуло его тонкие волосы, и слабый огонек единственной свечи уменьшился почти до искры, не мерцая, как если бы его хотели потушить дуновением, а лишь уменьшился, будто ослаб. Мистер Пюклер почувствовал, как его руки напряглись от испуга. Затем он услышал слабый шуршащий звук, будто крохотная шелковая ткань развевалась от дуновения легкого ветерка. Он сидел прямо, замерев в испуге, когда тихий деревянный голос заговорил в тишине:

— Па-па, — сказал он с паузой между слогами.

Мистер Пюклер вскочил одним прыжком. Его стул с сокрушительным звуком повалился назад на деревянный пол. Свеча уже почти догорела.

Говорил голос куклы Нины. Он бы узнал его среди голосов сотни других кукол, но теперь в нем было что-то еще — слабый людской оттенок, жалостный плач, клич о помощи, вопль раненого ребенка.

Мистер Пюклер стоял замерший и окоченевший, он попытался осмотреться, но сначала не смог, так как ему казалось, будто он заморожен с головы до ног.
Он сделал огромное усилие и поднес руки к вискам, чтобы повернуть голову, как он проделывал это с куклами. Свеча горела так слабо, что могла совсем потухнуть. Комната поначалу казалась совершенно темной, но затем он что-то разглядел. Он бы не поверил, что его было можно испугать сильнее прежнего, но это случилось. Его колени дрожали оттого, что он увидел Нину, куклу, стоящую посреди комнаты. Она сияла слабым призрачным светом. Ее прекрасные стеклянные карие глаза устремились на него. И совсем тонкая линия поперек ее лица от поломки, из-за которой он ее чинил, сияла, будто вычерченная в свете ясного белого пламени.

Но в ее глазах было что-то еще, что-то людское, будто принадлежавшее Эльзе, но на него смотрела лишь кукла, а не Эльза. Тем не менее, в ней было достаточно от Эльзы, чтобы вернуть всю его боль и позволить забыть о страхе.

— Эльза! Моя малышка Эльза! — громко вскрикнул он.

Маленький призрак шевельнулся. Рука куклы твердым механическим движением медленно поднялась и опустилась.

— Па-па! — сказала она.

На этот раз показалось, что оттенок голоса Эльзы был еще сильнее среди деревянных звуков, отчетливо достигавших его слуха, но все еще она была так далека. Эльза звала его, он был в этом уверен.

Его лицо было совершенно белым во мраке, но колени больше не тряслись. Он чувствовал, что страх ослабевал.

— Да, малыш! Но где? Где? — спрашивал он. — Где же ты, Эльза?

— Па-па!

Слоги погасли в тихой комнате. Послышался тихий шелест шелка, стеклянные карие глаза медленно отвернулись, и мистер Пюклер услышал постукивание мелких ножек в бронзовых детских башмачках, когда фигурка пробежала к самой двери. Свеча вновь разгорелась. Комната наполнилась светом, он был один.

Мистер Пюклер отвел руку от глаз и огляделся вокруг. Он видел все довольно четко, и ему показалось, что он, должно быть, увидел сон, однако он стоял, а не сидел, будто только что проснувшись. Свеча теперь ярко горела. На полке рядком лежали куклы для ремонта, подняв носки кверху. Третья потеряла правый палец, и Эльза делала новый.

Он знал это. Он, несомненно, сейчас не спал. И он не спал, когда вернулся после безуспешных поисков и слышал шаги куклы, бегущей к двери. Он не засыпал на стуле. Как он мог уснуть, когда разрывалось сердце? Все это время он не спал.

Он успокоился, поставил на ноги упавший стул и еще раз очень твердо назвал себя глупым стариком. Ему следовало быть на улице, искать своего ребенка, задавать вопросы, справляться в полицейских участках или больницах, куда сообщают обо всех происшествиях, как только о них становится известно.

— Па-па!

Тоскливый, причитающий, жалостный, тихий безжизненный плач донесся из прохода за дверью. Мистер Пюклер мгновение стоял как вкопанный с ошеломленным лицом. Секундой позже его рука оказалась на засове. Затем он вышел в проход, из открытой двери позади него заструился свет.

В дальнем конце он увидел маленького призрака, ясно сияющего в тени. Правая рука словно манила его к себе, вновь поднявшись и опустившись. Он сразу понял, что тот пришел не испугать, а вести его. Когда призрак исчез, он смело подошел к двери, зная, что тот стоит на улице снаружи и ждет его. Он забыл, что был изнурен и ничего не съел на ужин, пройдя много миль, но внезапная надежда расплылась в нем, как золотой поток жизни.

И действительно, на углу переулка, на углу улицы, в Белгрейв-сквер он видел маленького призрака, мелькающего перед ним. Местами он был лишь тенью, там, где было иное освещение, когда яркий свет фонарей делал бледно-зеленым блеск его шелкового платья матушки Хаббард; но иногда, где улицы были темными и тихими, вся фигурка с желтыми кудрями и розовой шеей ярко сверкала. Казалось, он бежит рысью, как маленький ребенок. Мистер Пюклер едва мог расслышать шлепанье бронзовых детских башмачков по тротуару, по которому он бежал. Он двигался так быстро, что ему еле удавалось поспевать за ним, мчась со шляпой на затылке и развеваемыми ночным ветерком тонкими волосами; очки в роговой оправе плотно сидели на его широком носу.

Он уходил дальше и дальше, потеряв всякое представление о том, где находился. Но это даже не волновало его, потому что он знал, что идет верным путем. Наконец он оказался на широкой тихой улице перед большой, неприметного вида дверью с двумя фонарями по каждой ее стороне и гладким латунным звонком, ручку которого он и потянул.

Как только дверь открылась, в ярком свете сверкнуло бледно-зеленое маленькое шелковое платье, и снова до его ушей донесся тихий плач, менее жалостный, более тоскливый.

— Па-па!

Тень вдруг прояснилась, и из яркого сияния к нему счастливо обратились прекрасные карие глаза, а розовый ротик улыбался так божественно, что призрачная кукла выглядела почти как маленький ангелочек.

— Маленькую девочку привезли чуть позже десяти часов, — произнес тихий голос швейцара в больнице. — Наверное, они подумали, что ее просто оглушили. Она прижимала к себе большую коричневую коробку, и они не могли вытащить ее из рук девочки. У нее была длинная коса из каштановых волос, они свисали, когда ее несли.

— Это моя крошка, — сказал мистер Пюклер, но расслышать собственный голос он смог с трудом.

Он наклонился над лицом Эльзы в мягком свете детской палаты, и когда простоял так с минуту, прекрасные карие глаза раскрылись и взглянули на него.

— Па-па! — тихонько плакала Эльза. — Я знала, что ты придешь!

Мистер Пюклер не знал, что он делал или говорил в тот момент, но то, что он чувствовал, было хуже всех страхов, ужаса и отчаяния, которые едва не погубили его той ночью. Вскоре Эльза рассказала свою историю. Сиделка позволила ей говорить, так как в комнате было лишь двое детей, которые уже поправлялись и крепко спали.

— Это были большие и нехорошие ребята, — сказала Эльза. — Они пытались отнять у меня Нину, но я ухватилась за нее и боролась, как могла, пока один из них чем-то меня не ударил. Я больше ничего не помню, потому что упала. Я думаю, ребята убежали, и кто-то нашел меня там, но боюсь, Нина вся разбилась.

— Вот коробка, — сказала сиделка. — Мы не могли вытащить ее из рук девочки до тех пор, пока она не пришла в себя. Хотите посмотреть, не сломана ли она?

Она поспешно развязала веревку. Там лежала Нина, вся разбитая на кусочки, но в мягком освещении детской палаты в складках сияло бледно-зеленое маленькое платье матушки Хаббард.