Всякое твое "люблю"

Закат постепенно угасал, небо из кровавого становилось траурно-черным. Молчали птицы, гнездившиеся в вязах на заднем дворе, и вечер говорил только голосами квакш, шумом транспорта и глухими ударами мотылька о проволочную сетку в дверях кухни. Но вот Кену показалось, что дверь скрипнула, и, оторвавшись от созерцания неба, он потянулся к бутылке, стоявшей посередине стола. Бурбона осталось на донышке. Он понуро уставился на золотистую жидкость и устало решил, что она не стоит того, чтобы поднимать и наливать, поднимать и глотать.

Взгляд в коридор, что тянется через дом ко входу, — темный, длинный, заплетенный паутиной шепотов. Потом — на белый круглый циферблат тронутых копотью часов над плитой. Наконец — на собственные дрожащие, сцепленные на животе руки.

Все получится, убежденно сказал он себе. Получится, получится.

Литания, ритуал. Все получится, получится, черт возьми. Литания, ритуал. Пожалуйста, пусть все получится.

Нужна уверенность. Нужно себя уверить. На этот раз все получится. Он закончит, вернется в дом, а там Луиза стоит у холодильника и с улыбкой протягивает кусок болонской копченой колбаски или предлагает ломоть бостонского кремового торта, с лукаво-виноватым видом облизывая пальцы. Он вернется внутрь, а Луиза сидит с бокалом хереса, порицает непомерную жестокость хоккея и одновременно грозится лично кастрировать его клиентов, если не заплатят. Он пройдет в дом, а Луиза там. Там. Просто… там.

Все получится. Пожалуйста, пусть все получится.

Мотылек сел и тут же вспорхнул, спугнутый шумом крыльев ночного жука.

Кен остался один.

Он вздрогнул всем телом, стряхивая остатки сомнений. Сделал несколько глубоких вдохов, чтобы разогнать заледеневшую кровь. Обхватил лицо, пальцы зарылись в волосы. Постепенно — за год, два, три — поставил на серую столешницу локти. И через пять минут разрыдался над пустым, все еще теплым стаканом.

Вначале перед глазами возникло пятно сажи. Он с усилием моргнул, горло сдавило, язык прижался к стиснутым зубам. «Лу, думай о Лу!» Снова глубокий вдох, бесшумный свист воздуха между губами. «Лу… Лу…» Звук такой, будто кто-то заметался в тревожном сне. Тяжелое дыхание. Моргание. Взрыв стонов, быстро перешедших в поскуливание.

И он разрыдался.

Десять минут. Пятнадцать. Руки снова прижаты к щекам; слезы падают с подбородка в стакан.

Когда все закончилось, он, судорожно вздохнув, быстро вытер лицо рукавом и обхватил ладонями стакан. На дне собрались слезы. Он неуверенно поднялся. Выждал, пока сможет твердо стоять на ногах, торопливо вышел и спустился с крыльца. Слева виднелась овальная лужайка, но он даже не глянул на нее в темноте; справа стояла приодетая лунным светом беседка, но он отказался видеть в ней место, где такими, как эта, ночами любил свою Лу. Вместо этого он шел со всей стремительностью, какую мог себе позволить, не переходя на бег, стакан отблескивал осколками света, бурьян влажно шелестел под ногами. Впереди высилось вишневое дерево. Дерево Лу. Посаженное сразу после свадьбы, выросшее, чтобы одеваться розовыми цветами, чтобы ронять белизну всякий раз, когда весна отпускает ветер погулять на воле.

Пусть все получится. «Лу…» Он споткнулся о грабли в высокой траве. Вскрикнул от ярости и муки, рухнул на колени. Стакан вылетел из руки, покувыркался, словно издеваясь, упал и разбился. Слезы растворились тут же, и Кен Морган закричал.

***

Незадолго до полуночи его плеча легко, как пушинка, коснулась рука. Он сначала не почувствовал, затем попытался ее смахнуть. Рука схватила, потрясла, и он скорее ощутил, чем услышал, как рядом кто-то неуклюже опустился на колени.

— Кен?

Он отрешился от мыслей, только чувствовал гнет ночи.

— Кен, сосед — тот старикан вон оттуда, — он позвонил мне. Решил, что тебя тут убили или вроде того.

Дьявол, что же делать? Во что это обойдется? Ах, Лу… боже, прости. Ведь были же слезы и остальное, а я все профукал, все!

— Идем, Кен, холодает. Хватит уже. Все образуется. Давай вставай. — Теперь его взяли за оба плеча, силой поставили на ноги. — Пошли внутрь, дружище. Нечего тут делать.

Черт, устало подумал он, я снова все профукал.

Внутри Кен, пошатываясь, сразу подошел к мойке и пустил из крана холодную воду. Он плескал ею в лицо, пока не вернул способность улыбаться так, чтобы это не напоминало оскал. Кожа на щеках подтянулась, глаза больше не горели. Он закрутил кран, бросил взгляд на часы над плитой. Неправильно рассчитал время? Пожав плечами, он с улыбкой повернулся к другу.

Уолтер Трейс, крупный и уже начавший округляться блондин, зачесывал свои почти белые волосы за уши. На нем были клетчатая рубашка, брюки со стрелками и тапочки — видно, выбежал в спешке. Эботт и Костелло [Американский комедийный дуэт. Много выступали на радио и телевидении в 1940-е и 1950-е годы — прим. пер.], подумал Кен, вытирая лицо и руки грубым бумажным полотенцем. Именно так их называют коллеги, но не в насмешку, а добродушно, благоговея перед тем, как хорошо они дополняют друг друга в офисе и зале суда.

— Ну как, пришел в себя?

Кивнув, он отшвырнул скомканное полотенце в раковину и сел напротив Трейса.

— Вообще-то я чувствую себя дураком.

— Еще бы. — Трейс говорил высоким голосом, чуть ли не срываясь на визг. — Твою мать, Кен! — стукнул он кулаком по столу. — Твою мать! Какого черта ты там делал на этот раз? Козлов в жертву приносил?

С трудом подавленный гнев пришлось прятать, ожесточенно потирая лицо.

«Спокойно, — одернул он себя. — Спокойно, а то ты его убьешь».

— Пожалуй, я это заслужил.

— Вот именно.

— Какого черта я делал?.. — Он шмыгнул носом, рассеянно потянул себя за мочку. — Ну, видишь ли, я тут прочел одну историю о…

Трейс, застонав, полез в карман рубашки за сигаретой.

— …об одном парне, он вернул к жизни любимую с помощью слез. В стакане. Ему пришлось их собирать, вот. Вроде бы он был из Британии. — Кен пожал плечами. — Черт, все остальное я уже пробовал.

— Ни хрена себе. — Голос Трейса стал не таким визгливым. — Кен, боюсь, я больше не смогу тебя прикрывать, и… черт, я боюсь.

— Не меня же!

— Нет, не тебя. За тебя. Боже, видел бы ты себя со стороны! Можно подумать, ты единственный, чья жена… сумасшедший. Да, сумасшедший. Извини, Кен, но ты ведешь себя неразумно.

Он поднял ладонь.

— Не извиняйся. Ничего страшного. На твоем месте любой бы встревожился. Вообще-то я бы забеспокоился, веди ты себя иначе. В смысле, если бы ты за меня не волновался.

Минуту стояла тишина. Не то чтобы неловкая, но и не совсем уютная. Кен хотел, чтобы друг ушел. Ушел прямо сейчас. Он нуждался в уединении. Нуждался в Лу, и сильно. Однако Трейс лишь откинулся на спинку стула и сунул большие пальцы за пояс. На блюдце между ними, источая резкий запах, тлела сигарета.

— Я сказал всем в офисе, что в понедельник ты будешь.

Кен взбесился, вдохнул, с яростью зашипел:

— А ты решительно настроен, как я посмотрю.

— Я твой друг, черт возьми, это во-первых. Во-вторых, ты нужен нам в фирме.

— Не такой уж я незаменимый.

— Да. — Трейс даже ухом не повел. — Но с тобой мы зарабатываем больше. — Он улыбнулся, пытаясь смягчить резкость тона. — Послушай, Кен, пойми же, когда Луиза умерла…

— Была убита, — мягко поправил он.

— … мы с готовностью предоставили тебе покой, пошли навстречу, сделали ради тебя все. Я вот о чем… черт, ты и сам знаешь, о чем я. Но, Кен, время вышло. По крайней мере, так думают они, а старшие партнеры по-прежнему они, а не мы, пока не мы. — Он подождал ответа, но Кен молча рассматривал свои сцепленные в замок руки. — И завязывай уже со всем этим дерьмом.

— Я люблю ее.

— Многие мужчины любят жен, но, насколько знаю, еще ни один, ни один не пытался вернуть свою из мертвых. — Трейс рубанул по воздуху, давая понять, что не потерпит возражений. — Конечно, им тоже тяжело смириться с утратой, кому было бы легко? Но, Кен, они принимают неизбежное. Время проходит, и они его принимают. Вынуждены, иначе конец. Возможно, боль никогда не утихает полностью. Не знаю. И, по правде говоря, предпочел бы не узнавать. Скажу лишь одно: мы тебя поддерживали, прикрывали, и пора бы тебе перестать так по ней убиваться. Иначе… допрыгаешься, придут отлавливать с сетями, как бешеного зверя.

Кен выслушал, попытался найти верный ответ.

— Кен, пожалуйста. — Трейс протянулся через стол и взял его за запястья. — Пожалуйста. — Его лоб прочертили морщины озабоченности. — Когда-то я думал, что та хрень, которой ты начал страдать, пойдет тебе на пользу. Поможет каким-то образом свыкнуться с утратой. Куда там. Нет, я допускаю, что и у других мелькают мысли заняться тем же, но, Кен, дальше этого у них не заходит. Одумайся. Хватит…

Кен мог и не следить за списком, который перечислил Трейс. Кошка, птица, кукла, заклинания, дубовая кора, связки увядшей травы — это все Трейс узнал от самого Кена. А вот о детской крови, бычьем семени, змеиной голове и волосе мертвеца Трейс не слышал. Не знал он и про откопанные в книгах молитвы, символические ритуалы, полуночные обряды, утренние поклонения. Подозревай Трейс правду, не спешил бы так сюда всякий раз, когда кто-нибудь жалуется на вдовца во дворе.

Может, он прав. Это и впрямь становится опасным. В следующий раз, увидев его во дворе, старик-сосед может даже позвонить в полицию.

— …в девять. — Трейс встал. — Если тебя не будет, даже не знаю…

В завершение он беспомощно развел руками.

Кен понимающе кивнул, мягко взял друга за руку и подвел ко входной двери.

— Без проблем. Со мной все будет нормально. Думаю, сегодняшнего раза хватит. — Он робко улыбнулся. — Можешь снова на меня рассчитывать. Я буду там в понедельник утром, как штык.

Трейс недоверчиво глянул на Кена и, поколебавшись, положил ему на плечо руку.

— Дружище, мы с тобой столько друг друга знаем. Целую вечность. В наше время немногие сорокалетние могут сказать о себе то же.

Кен испугался, что его друг сейчас заплачет.

— Знаешь, у меня сохранился номер того мозгоправа. Теперь не до стыда. Сходи к нему. Возвращайся к нам нормальным. — Трейс порывисто обнял Кена, судорожно сглотнул и вышел.

Кен подождал на пороге, пока габаритные огни не исчезли за поворотом. Затем медленно закрыл дверь и привалился к ней. Ничего не скажешь, Трейс прав. Это сумасшедшее поведение привлекает к себе слишком много нежелательного внимания, и ссылаться на горе уже бесполезно. Если продолжать в том же духе, отправят к психиатру, принудительно, и вырваться на свободу будет той еще задачкой.

Проблема в том, что Лу была из тех, чье неутолимое жизнелюбие передается всем вокруг. Благодаря ей каждое время года сияло новыми красками, каждое ее объятие дарило еще больше радости, чем предыдущее. Она наполняла двадцать лет их брака смехом, дом — любовью, и его карьера шла в гору сама собой. Он даже не отдавал себе отчета, насколько Лу стала для него кислородом, пока однажды утром трейлер не выскочил на обочину и не вдавил ее в стену. Пришпилил, словно бабочку. Руки-крылья трепыхались все слабее и слабее, а потом вместе с кровью изо рта вытекла жизнь.

Даже сейчас он не может вспомнить (не желает вспоминать) разговор с полицией, и как водитель того трейлера плакал, осознав свою вину. И похороны: серые фигуры, черные фигуры, яркий весенний день, ни дождинки, ни облачка. Дети играют во дворах, через которые проходит похоронная процессия. Собаки с лаем бросаются под колеса медленно едущего катафалка. Бейсбол на площадке. Солнце. Синь. Цветы. Вишня обсыпана розовым, будто Лу никуда не уходила.

А она и не ушла.

Горе было погружением в леденящую прозрачную воду. Однажды допущенное в жизнь, оно прочно в ней обосновалось, расцвело, стало частью него самого, стало тем, что его направляет. Он было решил вернуться на работу, но тут прочел в газете о женщине, которая разграбила могилу своего ребенка потому, что хотела провести над его телом какие-то ритуалы вуду. Кен понимал ее чувства. Более того, разделял.

Пошел той ночью в кровать и грезил о Лу и ее губах, и ее руках, и улыбке, освещавшей каждый час ночи, подобно фонарю.

Он называл себя сумасшедшим, но все равно разграбил ее могилу. Вскрыл гроб. Забрал ее домой.

Дом большой, и, черт, ему было в нем так одиноко.

И вот началась магия. Или, по крайней мере, попытки ее создать. Поднимаясь по лестнице, он спрашивал себя: может, дело в том, что он недостаточно верит в силу волшебства? Может, где-то в глубине души он до сих пор считает это безумием? Чего-то явно не хватает… чего-то жизненно важного. Лу до сих пор не такая, как раньше, и, черт, он не может разобраться почему.

С порога спальни он грустно рассматривал их постель. Прислушивался ко вздохам огромного дома. Затем прошел по густому ковролину и сел на матрас. Потянулся и начал разуваться.

— Прости. — Он не стал включать свет.

Носки. Рубашку. Брюки. Поскрести грудь, в паху, все бедра до колена.

— Бог мне свидетель, я не знаю, что еще сделать.

Он с силой провел по волосам, потом зачесал их пальцами назад.

— Уолтер говорит, я должен вернуться к работе. Если не выйду, неприятностей не оберешься. И вообще-то он прав. Я не смогу содержать этот громадный дом, если не начну снова приносить в него чеки.

Раздевшись догола, он потянулся, зевнул, встал, откинул лоскутное одеяло и крахмальную коричневую простыню. Похлопал по расстеленной постели и прошел в ванную. Принял душ, воспользовался унитазом, почистил зубы, расчесал волосы. Вернулся в спальню. Задернутые шторы не пускали внутрь лунный свет, но он мог с закрытыми глазами найти путь к дальней, обшитой панелями стене.

— Дьявол, а впрочем, знаешь, мы столько еще не попробовали. Просто придется быть осторожнее, вот и все. Кое-что из того, что тебе нужно, получить не так-то легко. Например, тела. Даже не знаю. С ребенком вышло просто, но даже не знаю…

Он поупражнялся полчаса, полежал пять минут на полу, чувствуя, как по телу расходится тепло.

— Но ты не думай, что я сдаюсь. Вовсе нет. Черт, мы еще столько всего не испробовали!

Проворно встав, он нажал потайную кнопку, и книжный шкаф отъехал назад. А вот и блестящая стальная дверь с кодовым замком. Он открыл его расслабленно, без суеты, без нетерпения. Дернул ручку вниз, потянул дверь на себя. Затем напрягся — точно так же, как и в любую другую ночь последнего месяца, поскольку боялся, что вентиляторы по какой-то причине остановятся. Но все было в порядке. Его окружил запах сирени.

— Знаешь, при всяком твоем «люблю» я невольно думаю об Уолтере. Он всегда неровно к тебе дышал. Всегда. Ревновал, когда мы поженились, чертовски. Наверняка даже сейчас о тебе грезит. — Он рассмеялся, чуть ли не захихикал. — Думаю, именно поэтому он так и не женился. И, знаешь, у меня тут мелькнула одна мысль. Если он… если выяснить, как сильно он тебя еще любит, возможно… только возможно, перед нами благодаря ему откроются хорошие перспективы.

Он нашарил выключатель.

— Лу, ты здесь? — Он прислушался к шуму вентиляторов, понюхал сирень, ощутил тепло. — Возможно, Уолтер станет для нас ключом. Это было бы чертовски забавно, зато помогло бы тебя вернуть. Бог свидетель, все остальное мы уже испробовали.

Он заколебался, выжидая.

— Надеюсь, — ответила Лу. С любовью. Сладко. Нежно. Горячо. — Мне эта комната уже поднадоела.

Он был готов разрыдаться от ее храбрости, но вместо этого храбро улыбнулся и включил свет.

— Боже, Луиза, я тебя люблю!

Серая, красная, черно-желтая, алая и пурпурная… куча слизи на полу, пробудившись, пошла волнами.

— Ах, Кен, — прошептала она, — выключи свет и люби меня.


Charles L. Grant, “Every Time You Say I Love You”, 1981 ©