Ржавый гвоздь

Если бы мне кто-то рассказал то, что я теперь собираюсь рассказать вам, я бы, конечно, не поверил. Подумал бы: надо же, как лихо закрутили, надо же, как вы думали! Так ладно все, захватывающе, но на правду совсем не походит. Не может быть такого на самом деле. Однако вышло, что очень даже может быть... И не с кем-нибудь, а именно со мной. Я это к чему говорю? К тому, что не обижусь, если вы во все изложенное ниже не поверите и письмо мое не опубликуете. Я в этом случае прекрасно вас пойму. Будь я на месте ваших редакторов, я бы тоже сказал: «Совсем дед на старости лет рехнулся или допился до белой горячки!

Строит из себя интеллигентного человека с высшим медицинским образованием, а сам голову нам морочит — несет какую-то антинаучную околесицу». Точно так я бы подумал, потому решайте сами — печатать все это или нет. С другой стороны, как бы там ни было, история-то любопытная. Может, с кем-то из ваших читателей нечто подобное происходило.

Может, прочтет человек и откликнется — опишет свой случай. И тогда будет уже не отдельное событие, а целая система. А система, как известно, есть свод закономерностей, вполне пригодных для изучения... Ладно, разболтался — пора изложить свою историю...

Это произошло полвека назад. Тогда я — выпускник мединститута — служил главврачом сельской больницы в Костромской области. «Главврач» и «больница» — громко, конечно, сказано. Больница являла собой обычную избу: десять коек, комнатка для персонала, процедурная и кухня в предбаннике. Я жил по соседству в избенке по- меньше и был не просто главным, а единственным врачом, причем не только во вверенной мне больнице, но и во всей округе.

В распоряжении моем находились: санитар — крепко пьющий, но замечательной души мужик, две фельдшерицы из местных — Шура и Зоя, газик, на котором я объезжал пациентов из окрестных деревень, да повариха Анна. Она же уборщица и кастелянша. Ее так все и звали — Анна... Без отчества, хотя она была намного старше нас всех, в особенности меня.

Молчаливая баба с вечно недовольным лицом, но аккуратная и чистоплотная. Говорили, что была она из лишенцев — то есть из раскулаченных. Некогда семейство Анны владело едва ли не всеми ныне колхозными землями, скота имели бессчетно, батраков целую армию. В общем, процветало семейство моей кастелянши, но тут пожаловал товарищ Сталин со своей коллективизацией.

Разумеется, справные мужики из рода Анны сельской уравниловки не приняли, да и принять не могли. Хорошенькое дело — отдать в общее пользование все, что трудом нажил! Стали они сопротивляться, но сопротивлялись недолго: в начале тридцатых годов прошлого века муж, братья и сыновья Анны отправились по этапу в Сибирь, где и сгинули. Осталась баба одна доживать век в родной деревне.

Еще про Анну говорили, что она из меря — древнего финского племени, некогда здесь обитавшего, потому молится языческим богам и умеет колдовать. При этом на шее Анна носила крест на тесемке. Собственно, колдует она или нет и кому молится — не шибко меня волновало. Меня волновало то, что пациенты с определенных пор постоянно жаловались на больничную кормежку: то суп жидок, то каша без мяса.

Однажды я лично поймал Анну на воровстве — нашел припрятанный на кухне кусок мяса, который она должна была положить в щи. Отругал, помню, ее крепко. Она ни капельки не смутилась — стояла молча и смотрела прямо мне в глаза. Я распалялся все больше и больше, даже назвал эту женщину, которая мне не то что в матери — в бабки — годилась, бранным словом. Очень бранным и очень неприличным словом, за что до сих пор себя корю.

Потом, впрочем, очухался — извинился и предупредил, что этот наш разговор последний: в следующий раз я Анну просто прогоню. Ее явно не взяли за душу ни мои ругательства, ни мои увещевания. Она спокойно все выслушала и странно как-то посмотрела — как будто сквозь меня, как будто меня там и не было, а если и был, то не главный врач, а что-то не серьезнее докучливого комара или клопа, которого — раз! — и раздавил.

От этого презрительно-отсутствующего взгляда мне сделалось совсем не по себе. Впрочем, в запале, помнится, я тогда не придал этому особого значения, хотя знал — деревенские с Анной старались не связываться. Дурная за ней водилась слава: дескать, колдунья — чуть что не по ее, может и со света белого сжить.

Мне санитар рассказывал, что первый председатель их колхоза, который приложил руку к тому, чтобы мужиков из семейства Анны отправили лес валить, в одночасье заболел и через полгода умер. А заместитель его, который Анне тоже досадил изрядно, вскорости утонул в пруду на центральной усадьбе.

Подобные рассказы я слушал вполуха и списывал их в основном на подорванную самогоном психику своего подчиненного. Я еще не подозревал, что очень скоро на личном опыте изведаю, насколько прав был мой крепко пьющий соратник по больнице.

Некоторое время после описанного скандала Анна вела себя вполне пристойно — работала нормально, но по осени опять начались жалобы. Стал я следить за Анной, но долго не мог поймать ее на воровстве. Тут, как всегда, случай помог.

Как-то раз поехал я по делам в Кострому — повез отчет и заявки на лекарства в райздравотдел. Закончив с бумажной волокитой и хождением по коридорам, зашел на рынок, где торговали всяким барахлом, грибами, ягодой и нехитрой снедью. Там я нос к носу столкнулся с Анной — кастелянша сбывала (причем, как сейчас помню, за сущие копейки) казенное больничное белье.

Сомнения в том, что торгует она краденым, не было: каждая простыня, каждая наволочка, каждый пододеяльник — со штемпелем, что по моей просьбе вырезал из подметки мой запойный санитар и с тех пор маркировал им все новое белье. Тут уж я разошелся не на шутку. Наорал на Анну, ко всеобщему удивлению, — на рынке даже торговля встала, — отобрал все, что она еще не успела продать, хотел кликнуть милиционера, но потом плюнул и решил так: пускай отправляется на все четыре стороны, чтобы глаза мои эту стерву больше не видели.

Я ее действительно больше не видел. Анна удивительным образом вернулась из Костромы раньше меня, хотя до деревни нашей из областного центра ходил всего один автобус — утром и вечером. Приехала, зашла в больницу (это мне санитар потом рассказал), собрала манатки и исчезла. В общем, с тех пор в деревне ее не было. Сперва, конечно, искали: куда, дескать, баба подевалась, не могла же она дом бросить... А потом забыли.

Санитар сказал, что перед тем, как уйти навсегда, Анна зашла на минуту и в мою халупу. Ну, зашла и зашла, главное — ничего не сперла. Да, по чести сказать, и красть-то у меня было нечего. Костюм — на мне, часы «Победа» — на мне, ботинки — на мне, иным добром не разжился.На следующий день нанял я другую повариху, благо желающих поступить на место Анны хватало — небольшая, а все же зарплата: народ в деревне тогда жил скудно. А еще через день я занемог.

То есть сперва я не понял, что занемог. Проснулся, помню, какой-то разбитый. Но не придал этому особого значения — всяко же бывает. Но уже в больнице, осматривая пациентов, понял, что дело худо: голова болела и кружилась, меня тошнило. Не доработав до конца, оставил я на хозяйстве санитарок Шуру и Зою, а сам пополз в свою домушку отлеживаться.

Однако не дополз — рухнул без чувств прямо посреди двора. Меня, конечно, подобрали, откачали, а на следующее утро я уже без посторонней помощи с постели встать не смог. Тут начались сплошные мучения. Сперва, простите за подробности, меня выворачивало буквально наизнанку. Я, помнится, еще подумал, что отравился съеденными в привокзальной костромской столовой пирогами. Нет, ошибка вышла — через день рвота унялась, но начался озноб, и такая слабость накатила, что я вам даже описать не могу.

Фельдшерицы с ног сбились, милый мой санитар даже про пьянство свое забыл — неотступно дежурил у моей кровати, а мне становилось все хуже и хуже. Вскорости к общей слабости добавились нестерпимые головные боли. Отвезли меня на нашем газике в Кострому — там я неделю провел в инфекционном отделении. Сделали промывание желудка, накормили всякими пилюлями: сперва вроде полегче, а потом снова все хуже и хуже.

За неделю я потерял десять килограммов. Доктора — они были со мной, как с коллегой, откровенны — подозревали онкологию. Говорят, надо ехать в Москву, в Костроме никто не поможет. Вернулся я в свою деревню, фельдшерицы давай запросы в разные столичные больницы писать: так, мол, и так — не дайте помереть молодому доктору.

Пока ответа ждали, лежал я на своей кровати, вернее, метался в полубреду. Уж не знаю, в бреду ли или во сне явился мне мой профессор — Глеб Афанасьевич Кузнецов. Почему именно он мне явился — не знаю: вроде и не были мы с ним никогда особо близки, но вот почему-то пришел профессор спасать своего вчерашнего студента.

Спасал он меня очень странным способом: приложил к моей макушке огромный магнит подковой (может, помните, были такие раньше, в школах опыты по физике с ними делали: одна половина синяя, другая красная) и извлек у меня из головы огромный ржавый гвоздь. Не сказал профессор при этом ни слова, достал гвоздь, вручил мне и исчез...

Вечером пришли меня проведать Шура и Зоя — рассказал я им о своем видении. Бабы быстро смекнули, что оставлять такой знак без внимания никак нельзя. Они и раньше высказывались в том роде, что болезнь моя — проклятие изгнанной Анны, а теперь уж галдели наперебой про какой-то заколдованный мерянский гвоздь.

Дескать, Анна сделала на смерть. Тут и санитар мой прыть проявил — сбегал на колхозную усадьбу к трактористам и притащил здоровый магнит, говорит:
- Буду тебя, доктор, магнитом обследовать, как твой профессор. Хотел к голове магнит приложить, но я воспротивился: «Исследуй, говорю, постель...»

Ну и что вы думаете: в изголовье матраса магнит разом «учуял» что-то железное. Шура распорола холстину, разворошила сено, которым тюфяк набит был, и извлекла на свет божий ржавый гвоздь. Удивительный, надо сказать, гвоздь-старинный, кованый, четырехгранный: я таких в жизни не видал. Ближе к шляпке в теле гвоздя была проделана овальная дырочка — вроде ушка иголки, куда нитку вправляют.

Санитар и фельдшерицы очень обрадовались этой дырке — рассказали, что гвоздь специальный. Если, например, избу досками обшивают, то, чтобы шляпок не было видно, плотник вбивает гвоздь до этой самой дырки, а потом шляпку отламывает. Рассказали мне все это соратники и давай убеждать, что это есть единственное мое спасение: должен я по этой дырке гвоздь сломать-так, мол, отобьюсь от мерянского проклятия.

Знаете, я ведь с красным дипломом мединститут окончил и в комсомоле тогда состоял — в партию даже метил, а поверил их словам. Тогда я был готов во что угодно поверить. Не понял только: почему именно руками надо гвоздь тот ломать, почему, положим, нельзя отдать санитару, что- бы тот зубилом его разрубил? Но спасители мои даже и слышать ничего не хотели — они, как выяснилось, тоже в мерянской магии горазды были: ломай, говорят, руками сам, иначе помрешь.

Легко сказать — ломай. Я настолько слаб был, что этот не самый толстый гвоздь только сгибал три дня, потом три дня разгибал, потом снова сгибал — и так далее. Короче говоря, за пару недель доконал я эту железку — лопнула она по той самой дырочке. И знаете, чего мне в тот самый момент вдруг захотелось? Мне захотелось выпить стакан самогона!

Тут я должен пояснить, что человек я малопьющий, можно сказать, совсем не употребляю, а вот захотелось и все тут. Сказал об этом санитару, тот на радостях целую мутную четверть притащил, шмоток сала, несколько луковиц, хлеба домашнего теплого — только из печи.

Напились мы с ним вусмерть — я единственный раз в жизни так напивался: до потери рассудка. А утром я куриного супчику, Зоей принесенного, похлебал, вечером того же дня поднялся и вышел во двор воздуха глотнуть. Через три дня я уже осматривал пациентов и крутился в своей больнице, о которой за время болезни уж и думать забыл.

Два кусочка того переломленного гвоздя хранятся у меня до сих пор. Иногда я достаю их из ящика письменного стола, соединяю и думаю: «Вот как, как могла эта штука чуть со света меня не свести?» Конечно, я слышал про заговоры, недавно книжку про черную африканскую магию читал. Все это любопытно, когда в книжке, но, когда с тобой нечто подобное происходит, ей-богу жутко. Многого мы еще не знаем, потому тычемся иной раз как слепые котята в поисках верного решения, а толку чуть.

Кстати сказать, однажды на встрече выпускников нашего института я встретил того профессора — Глеба Афанасьевича Кузнецова, что во сне магнитом у меня из головы гвоздь вытаскивал. Он меня узнал, обнял, монографию свою, только что вышедшую, с автографом подарил.

Хотел я ему рассказать про тот случай, а потом постеснялся: подумает еще, что студент его совсем свихнулся. Ну а что еще наш простой профессор по этому поводу подумать может? Тут, как говорится, без вариантов...